Мне говорили, что я родилась калекой с перекошенной левой стороной туловища и кривыми ножками. Согласно семейной легенде, врач заявил моей матери, что придется сломать все кости в левой части моего тела, а затем полностью заковать его в гипс. К счастью, родители обратились к нашему родственнику, занимавшемуся хиропрактикой, хотя в пятидесятые годы это было все равно что иметь ведьму в качестве семейного доктора. Он сказал: «Ее кости мягкие, и их еще можно выправить».

Мое самое раннее воспоминание — руки матери между прутьями детской кроватки, ужас и боль, которые я испытывала, когда она начинала выкручивать в разные стороны мои ноги и ступни — снова и снова. Что бы мать со мной тогда ни делала, она, вероятно, пыталась выполнять указания, которые дал ей наш родственник. И это, должно быть, сработало: в следующий раз, когда мать показала меня педиатру, тот уже не говорил, что кости придется ломать, а тело заковывать в гипс. Врач, даже не взглянув в мою медицинскую карту, отмахнулся: «Видите, я же говорил, что с ней все будет хорошо».

Может быть, и хорошо, но далеко не все. В раннем детстве я и ползала-то с трудом, так как мне было слишком трудно ходить, а если все же пыталась встать на ноги, выглядело это совершенно жутко. Когда мне было пять или шесть лет, мать заставила меня носить тяжеленные ортопедические ботинки с металлическими скобами, которые еще более затрудняли мои попытки нормально передвигаться. Каждый день я должна была шагать по бумажной полосе, которую она расстилала для меня на полу.

На этой полосе были нарисованы следы ног в тех местах, куда я должна была ступать. От железных скоб у меня на ногах оставались рубцы и мозоли, которые из-за ежедневных упражнений постоянно кровоточили. Господи, как я ненавидела эти ботинки! Однажды я попыталась сжечь их в камине — но у меня ничего не вышло. Зато я получила хорошую оплеуху от матери.

Что, впрочем, меня не удивило. Наш дом был ужасным местом, где я никогда не чувствовала себя в безопасности. Мы — мать, отец, я, мои старшие брат и сестра — жили в Калифорнии, в относительно новом типовом доме с четырьмя спальнями и двумя ванными на пятерых. Чужим могло показаться, что мы живем такой же нормальной жизнью, как и все остальные. В действительности же это был ад. Мой отец занимал отдельную спальню. В доме всегда было ужасно грязно и отвратительно пахло, в раковине навалена немытая посуда, повсюду муравьи, по углам и под кроватями — высохшие кошачьи экскременты. Мой болезненно разжиревший брат прятал у себя еду, особенно после того, как на холодильнике появился навесной замок, так что мерзкие запахи шли также и из его комнаты.

Моя мать, тоже очень толстая, била меня и умела находить для этого причины. Измениться она могла в одно мгновение — из беспомощной, ноющей ипохондрички — в жестокого, не контролирующего себя тирана. Малейшая оплошность с моей стороны — и она пускалась в нудные разглагольствования, нередко заканчивающиеся затрещинами, после которых следовали попытки догнать меня и ударить еще раз. «Дьявольское отродье», «порченое семя», «проклятая девчонка» — постоянно вопила она.

Не давала она спуску и брату. Не помню, попадалась ли ей под руку сестра, но в любом случае ее любимой мишенью была я. Не знаю почему. Может быть, она меня ненавидела за то, что исправление моих дефектных ног требовало от нее слишком больших усилий? Или, будучи матерью троих детей, она просто дошла до нервного истощения. Или же она просто была сумасшедшей. Наверняка мне известно только одно: я всегда ее боялась. Она — дочь кузнеца, и рука у нее была чертовски тяжелой.

Независимый журналист Надежда Вирц.